В НОМЕРЕ:

Блаженная Евдокия

Евдокия родилась в с. Тарханка Моршанского района. Мать ее умерла, когда ей было 3 года, отец женился второй раз и она жила с мачехой. В детстве Дуня заболела оспой. Думали, что умрет. Когда отец с мачехой уходили на работу, оствляя ее одну, говорили: “Ну придем, умрет уже”. Возврщаются с работы, окликают ее: “Дуня!”, а она отвечает: “Че!” “Да ты жива!?” “Да я жива, мне полегче стало”. Так она выжила, но лишилась зрения. Однако, Господь дал ей духовное зрение — дар прозорливости, который стал проявляться уже в раннем возрасте. Так она знала в какой стороне находятся села Раево, Николаевка и другие, хотя никогда там не бывала, знала куда солнышко заходит и с какой стороны встает.

Жизнь Дуни была исполнена скорбей. Умирает отец с мачехой и она остается совершенно одна. Некому было ей помочь. Бывало отстоит службу, люди идут обедать, а Дуня приходит домой: изба не топлена, хлеба нет. Зимой вся вода замерзнет и воды у нее нет. Крыс огромное количество, все кругом перерыли. Как-то привезли ей на тракторе дров, тракторист говорит: “Дуня, к утру, чтобы тележка была порожня”. Она стала подходить к ней, борт тележки открылся, на нее дрова и высыпались. После этого случая она стала горбатой. А тележку Дуня разгрузила, всю ночь работала.

Другой раз повадилась спать с ней гадюка. Как спать ляжет, она лезет. Ляжет на нее, поверх одеяла и спит. Дуня боится пошевельнуться и не спит всю ночь. Как рассветет гадюка уходит. Сказала блаженная об этом своему соседу Степану и просила его подежурить ночь. Тот всю ночь просидел, но змеи не видел. А на следующую ночь, когда Степан не дежурил, гадюка снова вылезла. Дуня набралась смелости и смахнула ее вместе с одеялом. С тех пор гадюка больше не приходила.

Васюта Тельнова

Однажды была она в гостях у знакомого священника. Матушка сшила своей дочке куклу, Васюта взяла куклу и убежала. А вскоре дочка умерла. Подобный случай произошел и в селе Устье. Там она подошла к одной беременной крестьянке и сказала: “Покойник у тебя будет”. Та родила мертвого ребенка. Но ее предсказания несли не только печальные вести. Так, придя как-то в одну семью, и увидев, что маленькая дочка лежит больная лихорадкой, она принесла много тряпок и кукол и положила ей все это на кровать. Впоследствии у нее было много детей.

Умерла Васюта, по некоторым сведениям во время войны.

Вышенка

Последняя была матушка схимонахиня Евгения. Никого не осуждала и других останавливала от осуждений: “Девочки, ведь человек ничего не сделает плохо, а бес все научит. Бесу приписывайте плохое, а не человеку”. Видела въяве беса, который с досадой и злобой ей говорил: “Хорошо тебе за матушкины молитвы”.

Русская деревня и “народ” прессы

Из октябровских “агентских” телеграмм видно, что из-за идеи освободительного движения бойкотируют города и рабочие под предводительством земских, думских и рабочие под предводительством земских, думских и управских деятелей и министров “шестой державы”. В городах среди рабочих настает пока царство силы и тирании числа, или “большинства”. Из истории развития и укрепления абсолютной, богооткровенной истины, главным образом, из истории Царства Божия и Церкви Христовой, (где и пребывает истина) видно, что не всегда “там” истина, где большинство. Кроме того, в современном прогрессивном движении подавляющее большинство русских людей, крестьян с такими же правами на свободу “своего” слова, суждений, сходов и съездов, стомиллионная “русская деревня” по какому-то нетерпению или недоразумению умных передовых деятелей, по какому-то сомнительному праву удерживается в стороне, без фактической возможности высказать “свое” деревенское крестьянское, самобытное, пространное (в смысле собирательном) слово, без действительного ознакомления как с целями народников прогрессистов, так и с желаниями “русской деревни”.

Общее обозрение всего “просветительного” движения показывает, что при всесветном шуме только среди читателей “шестой державы” за свободу слова, личности, союзов, собраний, совсем умалчивается о высоких, вечных и святых началах христианской любви, правды и мира. С одной стороны мы видим, что “правда”, абсолютная истина разрабатывается при звоне и шуме прессы только в городах, по городскому, для городских жителей, приспособительно к жизни сих городов. С другой стороны, “шестая держава” и ее читатели и почитатели не дожидается и не считаются с мнением и “правдой” из русской стомиллионной деревни, легко и развязно, бесправно и насильственно заключая и подразумевая неизвестное и неисследованное мнение стомиллионной деревни в одном слове “народ”, страна, общество. Русскую деревню нужно выслушать одну, отдельно, ясно и весьма подробно, по первоисточникам. Нужно терпеливо провести русско-деревенское крестьянство самобытное и цельное с его исконным миросозерцанием и в Государственную Думу и до Самого Царя. В век свободы и число, сто миллионов, стало быть, имеют же право высказаться и объясниться о своих желаниях в слух всей страны. Россия, так нужно думать, должна же подождать этого ясного слова от деревни. А все, рассуждающие на митингах о равенстве и свободе, без сомнения должны же выслушать не одни “тысячные” голоса городских и железно-дорожных рабочих и раболепной толпы подписчиков либеральной прессы, иногда с бомбами и револьверами за пазухой, но и “стомиллионный” голос деревни с сохой и серпом в открытых руках. Этот “голос деревни” — догий, ровный, многотонный; рулада его — громовая, диапазон его необъятной... И такого голоса нет на всеобщей “платформе”... Деревня правомерно в движении на платформе и сознательно не участвует; деревня об истинном положении вещей ничего не знает; сто миллионов из “народа” прессы, — газет не читает; деревня молчит, деревня спит! Русская деревня даже может не узнать, кто у нее завтра будет правитель, опекун, просветитель. Стомиллионную деревню даже и не спрашивают, кому она верит, кого она себе желает. Со стороны как будто так представляется: кто кого перекричит и пересилит “большинством”, тот и получает себе в опеку русскую деревню. А русская деревня хорошо видит и, когда только ее спрашивают, категорически отвечает, что только, Богом данный, богатый, независимый Русский Царь, один Самодержавный Император и может править стомиллионной деревней не ради прибытка, не из-за власти или чести, а для пользы, за совесть, за истинную безобидную правду.

Со стороны как будто представляется: в городах идут смятения и непорядки (при чем рабочий и служащий “народ” является иногда слепым орудием) лишь из-за власти над деревней. Передовые и высокие деятели в этом движении частенько получают повышения, кресло, портфели. А русская деревня ко всему этому является безучастной и безголосой. В век пресловутого кричания о равенстве и свободе, как же назвать то явление на горизонте русской исторической жизни, что “народники” прессы, желающие придти на помощь к пухнущему от голода меньшему брату, однако ни о чем не спрашиваются у русской деревни, не советуются с деревней. Народники прессы без спроса приходят в деревню всеми “своими” культурными реформами обычным канцелярским, бюрократическим способом “сверху”, из городов, от лица не всегда уполномоченных, не призванных и даже нежелательных для самой деревни, интеллигентных деятелей”. Раз либеральная пресса поршила, значит стомиллионная деревня должна слушать и принять “резолюцию”. Со стороны смотреть, выходит насилие. В век числа и смуты, указанное явление можно приблизительно выразить так: десять процентов городских забастовщиков, или толпы — читателей либеральной прессы, выходят против девяноста процентов мирной русской деревни. Значит из всего населения Российской Империи сейчас приблизительно одинадцать миллионов шумят, пишут, резюмируют и поступают по своему усмотрению не посоветовавшись и не спросившись остальных более ста миллионов, в надежде, что деревня спит, не знает, не услышит, не прочитает... Микроскопическое меньшинство городских и газетных участников освободительного движения усиливаются одни изменить правление России, не спросясь большинства, русской деревни. Преувеличенная “темнота” деревни, кажется, теперь не при чем: при голосовании и баллотировке, кладут шары и подают голоса или записки не одни “деятели”, ученые или либералы, а все.

Вяснить значение свободы труда, земли и капитала, отношение личности к общему благу, силу закона и власти нужно честно, независимо и всесторонне. Стало быть, чтобы управление страной было обще-желательно для всей страны, нужно слушаться не меньшинства городов и читателей либеральной прессы, а принять к “согласованию”, в совет и большинство русской деревни и читателей консервативной прессы. Тогда, быть может, господство силы и тирания числа станет поправдивее. Тогда, должно быть, заря и свет христианской любви и правды взойдет для новой “весны” над дорогой Родиной, над той-же Святой Россией. Тогда и на поверхности соверменной исторической жизни или на общей платформе политики появятся не одни умники и передовые “борцы” с бомбами, ножами и кастетами, а все терпеливые, хладнокровные представители русской деревни.

Совершенно верно, что русская деревня не читает газет либеральной прессы. Точно так же справедливо, что и либеральная городская пресса не знает подробностей всей жизни русской деревни в ее будничной самобытности, в ее грандиозных спросах и предъявлениях, в ее миросозерцании. Обычно употребляемое в газетах шаблонное — “вся страна”, или плакатное — “весь народ”, совсем не служат укащанием на то, что именно под “народом” или “страной” разумеется участие русской деревни. В особенности это нужно сказать, когда что-либо высказывается в либеральных газетах от лица всего народа. Прогрессивная пресса за последний добрый десяток лет много работала, очень много писала, проповедывала новые великие идеи, облекала их в новые формы, подготовляла во многих отраслях и ступенях реформы, увеличивала число своих подписчиков (но не последователей), но, к сожалению, совсем упустила из виду русскую деревню. Все бы хорошо, да стомиллионная деревня — не в курсе! Это отношение деревни к прогрессивному движению, эту обманчивость самоутешения либеральной прессы за спокойствие всего народа и всей страны без ста миллионов крестьян весьма типично и правдиво изображает Г. Старый в большой газете “Русское Слово” № 285 в своей заметке “Необходимое сейчас”. Между прочим он пишет: “Что произойдет, когда всколыхнется вся громада стомиллионной деревни? Ведь это будет погром не части общества. Может быть, погром всего культурного в России, избиение всех образованных людей: докторов, земцев, учителей, всего, что — не темная толпа. С громадного тела России будет содрана кожа культурности, и останется одно окровавленное мясо”... “Все это, однако, народу в массах ведомо. В газетах напечатано, по углам расклеено, а что это такое за свобода, к чему и для чего, — толком не разъяснено. Слова короткие, а всю жизнь страны переворачивают... Разбирайся, как знаешь. А темнотворы разные... раньше годами твердили: — Смутьяны завелись. Пагубу сеют. Народ развращают. В Бога не верят. Веру хотят от православных отнять. Совбоды какой-то ищут. Свободы от чего? От Бога, от совести, от Царя, от правды. Развратители, богохульники, предатели родины. Других слов народ (разумей — “деревня”) не слыхал”. Русская деревня, а не “народ” прессы, теперь и соображает: — “Вот оно что. Изменники и предатели, богохулы своего добились. Свободу получили. Хотят взять все под свою власть. Не позволим. Постоим за Русь-матушку”. Народу, т. е. русской деревне, всю правду нужно разъяснить. “Духовенство должно занять в этом деле первое место”. — Вот что, понявши, стали писать сотрудники либеральных газет. Ведь действительная правда, что разные “деятели”, передовые борцы за просветительное и освободительное движение в “народе” прессы, но не в русской деревне, сознаются, что про все эти реформы и великие идеи цивилизации и прогресса русская деревня не слыхала и не знает совершенно. Иначе сказать: объявление — свободы, конституции, войны против бюрократии так же непопулярно и насильственно для народа, т. е. для русской деревни, как, по словам тех же газет, будто бы была непопулярна и война с Японией. Прогрессивная пресса шумела, что война с Японией не народна, хотя ей народ, вся деревня, интересовался, стал о войне читать газеты, а теперь персса, сознаваясь, что стомиллионная деревня не понимает о войне с бюрократией и администрацией, однако, навязала на голову всей России непопулярное и даже противное правление?! Как будто логика — неумная, политика — непоследовательная. Либеральные газеты наускивали русскую деревню против церковных школ, увлекали и отделяли деревню от духовенства, старались оставить земские и всякие училища без закона Божия, а как “всколыхнулась” деревня, то и завопила либеральная пресса, что духовенство должно занять в деревне “первое место”. Разные “темнотворы” призываются на помощь либеральной прессой говорить устно и печатно для ознакомления русской деревни с новыми порядками и с новыми веяниями. При этом, конечно, прикащики “шестой державы” желают, чтобы все “темнотворы” и духовенство говорили не то, что они должны и могут, а только то, что прикажут и продиктуют в газетах. Известная история с проповедью и с ектениями, читанными 16 октября в московских церквах, подтверждают эту мысль. “Московские ведомости”, приводя самый текст проповеди, молитв и ектений, констатируют благотворность их на железно-дорожных бастовавших рабочих, а “Русские Ведомости” голословно в “письмах” заявляют порицание за то, что будто проповедь возбуждает одно сословие на другое. Вот и разбирайся “народ”.

Наша прогрессивная пресса, быть может, теперь и поняла, что под “народом” она неверно и напрасно разумеет русскую деревню, что она нелегально поступила, когда заявила на страницах своих газет, что для “народа”, для успокоения всей “страны” сейчас нужны конституция и “кабинет”, а не совет министров: быть може, что русская стомиллионная деревня потому и “всколыхнулась”, что ее не спросились и ей не сказались. Как видно, английские корреспонденты по-искреннее наших либералов. В “Новом Времени”, № 10645, в телеграмме из Лондона, от 28 октября (10 ноября) сообщается, что с точки зрения политических симпатий английского премьера, Больфура, к успехам русских в осуществлении свободы и порядка “поняты сожаления, громко выражаемые ангичанами по поводу известий о бунте в Кронштадте, новых ужасах в Южной России и особенно по поводу отказа либералов вступит в кабинет графа Витте. Ангичане серьезно боятся, как бы эти явления, вместе взятые, не усилили реакционеров и не сделали дальнейшую работу графа Витте невыполнимой. Тогда и англичаен, сочувствующие русским, но всегда практические, должны будут признать, что русские еще не дозрели до разумной свободы и что охрана благ цивилизации требует в России еще долгой военной диктатуры”. По взгляду же русских людей, с точки зрения русской деревни, вся беда в том, что прогрессивная пресса, создавая новые порядки для русского народа в русской стране, совершенно не посовещалась с русской стомиллионной деревней. Деревня-то и “всколыхнулась”. Хлопотали в угоду меньшинства богатых поляков и евреев о безсословности и общности голосования “народа”, а забыли про сто миллионов бедной русской деревни. Надеялись в слово “народ” вообще заключить коллективную большую единицу крестьянства деревенского, а русская деревня не прочь в себя поглотить, или хотя подравнять, маленькие, пришлые народности.

Стало быть, “народ” прессы, это пустой звук, и если этот “народ” разумеется без русской деревни, то — почти не русский народ. Тогда по неволи можно сделать вопросительную задачу: для кого-же русская либеральная пресса сфабриковала все прогрессивные реформы? Если пресса в ответе поставит “народ”, то русская деревня юридически будет права заявить: а по моим плечам все новые наряды-то и не прошли?!..

(Продолжение будет)

Свет неугасимый

(Сказание о Казанском Прошине монастыре и его насельницах)

Недалеко от центра Моршанска, в Базевской слободе, есть маленькая узкая улочка, в древности именуемая в народе “Мертвым переулком”, так как нередко по ней проносили покойников на отпевание в Базевскую церковь. Здесь, в бывшем Рогатном (Рогаточном), а ныне Школьном переулке, стоит небольшой серенький деревянный домик, в нем где-то с 1927-28 года подвизались три монахини Прошина монастыря: Варвара, Екатерина и Поликсения.

Варвара (в миру Варвара Васильевна Фетисова) родилась в 1880 г. в с. Знаменка, близ Большого Гагарина, которые в те годы входили в состав Моршанского уезда. По какому-то обету отец сам отвез ее в Моршанск к монахиням в 13 лет. Поначалу она очень тосковала по дому, не могла привыкнуть к новому образу жизни и однажды сбежала назад домой. Их крестьянская семья была большой — одних детей шесть человек. Увидев дочь дома, отец стал ругаться: “Варька, чтобы это было в последний раз. Не позорь нас”. Посадил в сани и отправил назад. До нее в семье монашества и священиства никто не принимал. Впоследствии, брат Тимофей и его супруга, уже будучи людьми взрослыми и имея малолетнего сына, по обету поступили в разные монастыри. Находясь в мужском монастыре вместе с отцом, мальчик и воспитывался. В Казанской Прошинской общине Варвара была с самого начала. Обладая хорошим голосом, звонким и приятным — 2-й дискант, пела в хоре. Воспитываясь у монахинь научилась рукодельничать, выполнять разную работу, подчастую очень тяжелую. По характеру была волевой, бесхитростной и доброй. Еще ей была присуща смелость — это ее чуть не убили хлысты. Веру в Спасителя имела самую крепкую.

В Моршанск был назначен в 1923 году свой, “тихоновский”, викарный епископ — Иоанн Георгиевский, который проживал в Грачевском доме в центре города. Когда на общинный престол или большой церковный праздник ожидался его приезд в обитель, готовить угощения для праздничного стола ставили всегда матушку Варвару. Мало кто мог сравниться с ней в кулинарном искусстве. Впоследствии, в миру, имея минимум и не самых лучших продуктов, она могла приготовить такое блюдо, что пальчики оближешь... В 1903 г. Варвара вместе с другими монахинями из Прошина была в Сарове на прославлении преп. Серафима Саровского. Здесь ей удалось воочию увидеть Государя Императора Николая Александровича. При ней к нему подошла какая-то юродивая и протянула огромный клубок немыслимо запутанных ниток: “Распутай, попробуй, царство пройдет со славой...”. Впечатление от Саровских торжеств, встречи с Государем Императором и огромного числа виденных чудес она пронесла через всю свою жизнь...

Монахиня Екатерина была близкой подругой и землячкой Варвары. Родилась в крестьянской семье Акулины и Гавриила Крючковых. Всего детей было четверо: три сестры и брат Василий. Катя — старшая, также, по существу девчонкой вступила на путь монашества. В Прошине была с самого начала, здесь научилась хорошо вышивать, пела в хоре. Характер у нее был добрый, уживчивый, но более прагматичный. По некоторым сведениям она была келейницей у последней начальницы общины.

У монахини Поликсении известно очень мало. Если Екатерина и Варвара были близки по возрасту, то она выглядела значительно старше. Также, как и многие насельницы, эта матушка не покидала родную обитель до конца... Когда безбожная власть уничтожила Казанскую общину, Екатерина, Варвара и Поликсения первое время жили на квартире у монахинь возле Большой Никольской (Рождественской) церкви, стоявшей на пересечении Никольской площади (ныне ул. Карла Маркса) и Софийской (Лотикова). На жизнь зарабатывали тем, что стегали одеяла. Из общины с собой удалось взять только несколько икон (очень древнюю Казанскую, Собор Пречистых святых, Успение Богородицы, Неопалимую Купину, резной кипарисовый крестик, четки и книги, а также кое-что по мелочи. Позволили взять скорее всего потому, что новым хозяевам церковные предметы были просто не нужны и воспринимались как лишний хлам. Кроме надомной работы матушки пели в Свято-Троицком Соборе, как и многие другие монахини, до окончательного захвата его около 1930 года “племенем Антихристовым” — обновленцами, которых поощряли власти. Мать Агнесса давала хору тон скрипкой, а мать Варвара вытягивала соло. Одно время в храме было даже два причта — “тихоновский” и “красноцерковный”. Поднакопив денег они стали подыскивать себе хоть какое-нибудь жилье. Сумма была маленькой и потому многие варианты пришлось отбросить. И тут подвернулся домик в Рогатном переулке. Первым делом матушки обустроили спасенными иконами красный угол, а уж затем стали налаживать мелкое приусадебное хозяйство.

Кто бы подумал, что с самым настоящим обновленцем матушки на этот раз столкнутся уже воочию ни где-нибудь, а в своем домике-келейке будут некоторое время делить с ним кров и стол. Случилось это так.

Однажды, кто-то из церковных просил их приютить на некоторое время, прибывшего в город молодого диакона с женой. Они, естественно, согласились, надеясь увидеть в нем родственного по духу человека. Диакон оказался молодым и очень представительным, с густыми черно-жуковыми волосами по плечи. Жена писанная красавица. Только вот понимание им своего сана, тем более в это трудное время совершенно отсутствовало. Он, видимо, считал, что революция должна произойти везде, что ниспровергнут не только прежний строй, а и многие догматы веры, что служителю Церкви нужно быть современным. Отслужив обедню, диакон (видимо считавший себя образованным и прогрессивным) имел обыкновение, порой даже не переодеваясь в гражданское платье, прямо в рясе, отправиться в кинематограф или городской театр на Шацкой (ныне ул. Ленина). Иногда ему в перерыве между службами удавалось побывать и тут и там. Затем перекусывал в каком-нибудь ресторанчике и шел служить всенощную. И такой светско-пролетарский образ жизни изо дня в день, невзирая на то, какой нелепый ядовитый атеистический и безнравственный репертуар давали в то время театр и кино.

Конец 20-х — начало 30-х годов был отмечен усилившимися гонениями на Веру. Пролетарская власть, более-менее, разделавшись с внешними врагами с еще большим натиском принялась перекраивать жизнь на свой лад в глубинке. Требовались люди, бесплатная рабочая сила для реализации “строек века”. Те, кого можно было эксплуатировать и калечить, не заботясь о больничных и пенсиях. Арестовывая духовенство, безбожники выполняли сразу несколько целей: кипели стройки утопического размаха, истреблялись неугодные, а народ, оставаясь без духовных пастырей и лишившись традиций, дичал и становился послушным исполнителем бредовых идей. Храмы, построенные за многие столетия на копейки того народа, от имени которого правила власть, вобравшие в себя все его мастерство, весь талант, всю душу — разрушались, а их обломками засыпались канавы, из их кирпича строились свинарники. На священников, несших людям постулаты Веры и Любви, оболганных и опозоренных, как на диких зверей, открылась охота. Десятками тысяч их хватали и если не убивали, то отправляли на медленную смерть и мучения в лагеря...

Однажды в домике у матушек появился священник. Он был очень крепок в Вере и не предал ее. Его разыскивали. Возможно, монахини знали его по общине. Днем батюшка скрывался в ямке на огороде, в картофельной ботве, а по ночам служил в доме, крестил детей, чего из-за закрытия и поднадзорности уже нельзя было сделать православным в церквях. Как в древние времена катакомбные христиане, собирались верующие во Христа Иисуса по ночам, чтобы помолиться. Собирались миряне, собирались монашествующие, несмотря на прямую опасность принять мученический терновый венец. Но нашелся Иуда, который все выследил и донес властям. Пришла милиция и батюшку забрали, уводя под конвоем, как заурядного бандита. Лишь его медный наперстный крест остался, спрятали и не отдали матушки. Хранили всю жизнь, как святыньку, как память о человеке, которому пришлось принять эти муки. Его имя для нас доселе неизвестно... На этот раз беда, вроде, прошла стороной мимо матушек. Монахинь предупредили, а их домик взяли на заметку, как место сбора враждебных государству элементов. Но, как говориться, чему быть — того не миновать. Здесь же, в Рогатном переулке, жил звонарь Никольской церкви, бывшей слободы Базнево. Он был человеком верующим, безвредным. Однажды по улице разнесся слух, что появились новые жильцы. Звонаря (имя его неизвестно) с семьей выселили, а вместо него поселился милиционер по фамилии Качурин. Звонарь некоторое время ходил бездомным, живя у разных людей. Потом его также, по религиозным мотивам, арестовали и посадили.

Как-то Владимир Качурин зашел в дом к монахиням и говорит: “У нас в милиции план, надо время от времени сажать духовных, а мне говорят — у тебя на улице живут три монашки и до сих пор никто из них не сидит. Сами выбирайте, кто пойдет в тюрьму”. В то время мать Поликсения уже тяжело болела, Екатерина в ту же ночь, боясь преследования, уехала в Московскую область и мать Варвара, человек очень решительный и смелый, во второй его приход, после паузы сказала: “Я пойду”. Было ей уже за 50...

Одновременно с ней в волну арестов по городу и району попало огромное число священников, монашествующих и православных мирян.

Решением тройки УНКВД по Тамбовской области от 13 декабря 1937 г. Варвара Васильевна Фетисова была осуждена по ст. 58-10 УК РСФСР к 8 годам Исправительно-трудовых лагерей. Реабилитировали ее только 20 лет спустя — 5 июня 1957 года...

Пробыв некоторое время в моршанской тюрьме, ее переводят в политическую зону в город Пензу... Вернулась мать Варвара только через 7 лет, видимо освобождена досрочно. Поликсения, в годы отсутствия Варвары, вынуждена была прислуживать большой семье Качкрина, чтобы тот сообщал, что его соседки-монашки (иногда в их домике останавливался кто-нибудь из таких же монахинь) — благонадежные. Исполняла она это как вынужденное послушание: покупала продукты, помогала по дому и огороду. В его семье к ней относились неплохо, и она этим особо не тяготилась.

Учитывая патриотизм, проявленный Русской Православной Церковью во время войны, ее неоценимую помощь в победе над чужим безбожным врагом, пылкие молитвы всех христиан и подвижников о победе, И.В. Сталин распорядился вернуть священников с фронта, из тюрем и лагерей. По всей стране стали открываться храмы. Докатилась великая радость и до Моршанска. Только возобновлять, по существу, уже было нечего: Свято-Троицкий собор стоял оскверненный, поруганный, без куполов и использовался для ремонта частей танков и содержания пленных, хотя верующие и надеялись на его возрождение, — отдавать его никто не собирался. Других храмов, в когда-то славившемся своими церквями городе, не было. Все повзрывали и поразобрали до основания. Лишь в пригородной слоболе Базево сохранялся маленький деревянный однопрестольный храм св. Николая Чудотворца, по существу, часовня при кладбище. После закрытия, его использовали как мастерскую по ремонту самолетных двигателей, а потом и вовсе забросили. Стоял нараспашку, полностью разоренный.

Мать Варвара вернулась домой, когда в 1944 году его разрешили возобновить. Матушки очень надеялись, что возобновят и их общину, но такого предписания свыше не было. Многие монахини вместе с мирянами всей душой взялись за ремонт храма: вымывали его, подобно женам-мироносицам, омывшим тело Христа перед Воскресением; красили, собирали по домам иконы, стекла, доски — кто что даст. Варвара также принялась за дело, во всем помогала, пекла просфоры, надеясь на Бога и не задумываясь, что ее вновь могут посадить. Если взглянуть на фотографию со свидетельства об освобождении, то лицо у нее изможденное, не женское. Можно лишь догадываться, что ей стоила такая стойкость...

На первом молебне в Никольском храме глаза у верующих были полны слез. Здесь, на службах и в церковном хоре можно было видеть всех уцелевших и выживших монахинь города; прозорливую схимонахиню Херувиму, матушку Серафиму, сестер из Прошина и, конечно, подруг — Варвару и Поликсению. А какие стойкие батюшки здесь служили! Отец Алексей Звонарев (арестовывался 33 раза), отец Александр Гладких (почти 70 лет священствовал), отец Павел Торопцев (прекрасный проповедник), отец Павел Гулынин (15 лет был в заключении), отец Иоанн Кринов (5 лет провел в заключении). Ни лагеря, ни фронт, где побывали некоторые из этих священников, не сломили их Веру...

Увы, время скоротечно и Поликсения отходит ко Господу в том же 1944 году.

В домик к матушкам часто приходили сестры из общины: старенькая мать Иннокентия и мать Агнесса. Не раз к ним захаживала, до самой своей смерти в 1966 году, прозорливая юродивая Прасковья Кузминична Володина (мать Параскева Устьинская, как называли ее верующие). Об этой подвижнице, имевшей тайный монашеский постриг под именем Паисии, можно рассказывать очень долго. О ней говорили: “Что ни скажет — все сбудется. Юродствовать мать Параскева начала до 1926 года и посему, наверняка, не раз посещала Прошин монастырь. Неоднократно матушек навещала внучка Андрея Григорьевича Прошина, основателя общины. Приносила гостинцы — яблоки из своего сада. От мирян матушки отличались тем, что любую простенькую одежду красили в темный цвет и носили летом под белые платочки.

После вынужденного отъезда мать Екатерина Крючкова проживала в Краснополянском районе Московской области, в поселке Лианозово. Приютила ее некая Евдокия Храмова — также бывшая насельница монастыря (неизвестно принимала она постриг или была послушницей), с которой Екатерина поддерживала отношения.

После разгона обители, Душа, как называли ее монахини, впала в искушение и не перенесла его — вышла замуж. Да и многие в те дни считали, что Православию больше не подняться, что доживает оно последние дни. Из Моршанска Евдокия давно выехала, родила ребенка, но с мужем больше не жила. Воспитывали сына вдвоем с Екатериной, придерживаясь в быту монашеского Устава и живя, как бы маленькой общинкой. Все так и называли их — “монашки”. Мать Екатерина трудилась нянечкой в больнице, выполняла самую черновую и трудную, но в то же время, милосердную работу. Сын вырос и женился. Однажды Евдокия пошла в церковь, расположенную в километре от их дома. Женщина она была грузная и при переходе рельсов замешкалась. Поезд буквально перерезал ее (сноха Е. Храмовой тоже примерно в это время попала под поезд и ей отрезало ногу). Некоторое время спустя, после похорон подруги, Екатерина решает вернуться на Родину и в 1950-51 году переезжает в Моршанск. Благо, рядом с их стареньким домиком, на заброшенном месте строили дом ее племянница с мужем. Две подруги вновь воссоединились после почти 15-летней разлуки...

Одну страшную тайну всю жизнь хранила мать Варвара. Дело в том, что сестры перед революцией собрали деньги на храм. Незадолго до нее они перевели их в золотые монеты. Когда же грянул безбожный переворот, никто не знал, куда было спрятано накопленное. Монахиня-казначея из Прошина, опасясь, что они достануться безбожникам, зарыла кубышку. не ведала об этом и Варвара, до определенного момента. Однажды она перед самым заключением, вместе с прошинской монахиней Ольгой, пошла в тюрьму проведать арестованную сестру из общины, а заодно отнести ей покушать. Та, в разговоре, открыла тайну Ольге, а Варвара услышала случайно. Саму Ольгу сажали два раза. Первый раз вышла, пошла на помины, а там завязался разговор про Сталина. В нейтральном тоне она разговор поддержала. О том, что монашка вновь ведет политические разговоры было доложено куда следует. Арест не заставил себя долго ждать.

Матушка Варвара и Екатерина свято хранили любовь и почитание сестер Василия Блаженного, прославившегося своими молитвенными подвигами в городе Моршанске. Часто , не только по большим праздникам, посещали его могилку, молились ему, просили его заступничества. Видели много чудес, знали массу случаев исцеления. Но об этом старались не говорить, боясь, что вновь народившиеся безбожники во время правления Хрущева, могут стереть святое место с лица земли — все должно быть скрыто до времени.

Перед Пасхой инокини пекли куличи разных размеров у соседей, на Калинина, в русской печи, всем знакомым. Ночь Великого Четверга, под пятницу Варвара не спала, хлопотала над тестом. Чтобы куличи получились хорошими, надо приложить немало усилия и терпения. Умение готовить, полученное в Прошине, не забылось. Даже при отсутствии качественных продуктов, хлебы из-под ее рук выходили пышные и очень вкусные, потому что с молитвой замешаны были. Не черствели и сохраняли чудный вкус очень долгое время.

В 1968 году мать Екатерина поехала гостить к своей родной сестре Марии, у дочери которой в это время жила в Моршанске, в с. Большое Гагарино на лето, но задержалась. Земля еще не была покрыта снегом, когда в октябре она отошла ко Господу. Похоронили ее на сельском кладбище, в земле, где лежат предки...

В празник Рождества Христова матушка Варвара, начиная с года своего возвращения и до самой кончины, очень любила ходить и славить Христа по домам. Обычай этот очень старый и добрый, ныне, к сожалению, практически забытый. Говорят, что в городе почти нет домов, куда бы она не заходила. Наберет конфет. сладостей — и раздает детишкам на своей улице. В этот день даже у атеистов сердце смягчалось. Однажды, некоторое время спустя, после возвращения из заключения, произошел с ней следующий случай. Постучалась в один дом, ей открыли и впустили. Стала петь рождественские прославления и увидела, что перед ней стоит начальник милиции и улыбается. От неожиданности матушка сбилась, но тот попросил ее продолжать. После прославления искренне поблагодарил, дал ей денег и сладостей. А она сама себя не помнила — эти люди вызывали у нее боязнь...

До самой смерти мать Варвара, храня верность постригу не вкушала мяса, подолгу молилась. К концу земного пути она осталась почти единственной живой инокиней Прошина монастыря. В последний год жизни ее очень мучили больные ноги, видимо опухавшие от болезни сердца. Она еле передвигалась. Крестнице Татьяне приходилось их массировать. Тем не менее, на осенний праздник Казанской Божией Матери старица не удержалась и решила пойти в церковь. Ведь это был Престольный день в родном монастыре. Но, увы, дойти так и не смогла. Остановилась на улице Калинина, неподалеку от Школьной и стояла здесь до конца службы, оперевшись о стену. Шедшие с ней люди, узнавая матушку, поздравляли с праздником, давали конфеты, блины, прося помянуть близких. Более пойти в церковь она не пыталась.

Глубокая старость, преклонные года — награда, данная Господом инокине Варваре за крепость веры и хранение данного обета. Отошла ко Господа матушка 1-го декабря 1971 года, имея от роду 91 год жизни. Похоронена рядом с инокинями — сестрами общины, недалеко от матушки Иннокентии и Агнессы. Мать Поликсения погребена несколько ниже по бугру, ближе к входу...

Господи, приими дух их с миром и даруй Царствие Небесное.

Благодатные знамения от Тамбовской

Иконы Божией Матери

8) Заслуживают благодарного упоминания и чудеса Пресвятой Богородицы, засвидетельствованные в разное время Тамбовскими Архипастырями. По сообщению бывшего настоятеля Богородичной церкви, прот. А. Шишкова: а) в управление Тамбовской паствой Преосвященнейшего Епископа Виталия прибыл в Тамбов и остановился в покоях его миссионер Крючков. Вскоре по приезде он так сильно заболел, что возбудил опасение за свою жизнь, и Преосвященный Владыка счел за самое надежное средство к его выздоровлению совершение молебна пред Тамбовской Чудотворной Иконой Божией Матери. Для этой цели он тотчас же послал за нею, и молебен о выздоровлении больного был совершен. После того больной миссионер вскоре выздоровел и отправился в путь совершенно здоровым.

б) По сообщению того же бывшего настоятеля, протоиерея А. Шишкова, Епископ Тамбовский Иероним в 1892 году 20 октября присылал причту Ахидиаконо-Стефановской церкви приглашение принести в его дом для служения молебна Св. Икону. Когда на другой день с подобающей торжественностью принесена была Св. Икона, то пред нею отслужили молебен и освятили воду, которой окроплен был и весь дом. Через несколько времени Преосвященный Владыка объяснил протоиерею Шишкову, по какому случаю совершал он молебствие пред Св. Иконой. “Заболел у меня”, говорил он, “один глаз. Чем дальше, глаз мой становился хуже и, наконец, отказался служить мне. Я пригласил докторов; они лечат его, но нисколько не помогают. Только в оправданье ли свое, или в утешение меня говорят: в глазе у Вас явилась какая-то темная черточка, которую, несмотря на все усилия, мы не можем ни уничтожить, ни удалить, и эта черточка все увеличивается. После такого утешения докторов, мне стало грустно и еще более потому, что и другой мой глаз, вероятно от того, что ему стало одному труднее исправлять обязанность за себя и товарища, стал ослабевать. Боясь совсем ослепнуть, я уже думал нанять читальщика, который читал бы мне бумаги. В таком грустном состоянии я вспомнил о Вашей Чудотворной Иконе Божией Матери. Помогает же Она, всемощная, многим, да поможет и мне. Вот почему я и пригласил Вас прибыть с ней ко мне и отслужить молебен о моем выздоровлении. Что же вы думаете? После молебна глаз мой выздоровел так, что я теперь нисколько не затрудняюсь читать бумаги и писать. Действительно, проговорил Владыка, чудотворна Тамбовская Икона Божией Матери! Теперь я считаю священной своей обязанностью, в благодарность Царице Небесной, несколько украсить Ее Чудотворную Икону. При этих словах он вышел в другую комнату и из нее вынес небольшой образ, вершков пяти, Спасителя без ризы; на лицевой его стороне он был обложен крупными топазами и вместе с иконой вынес несколько таких же топазов и сказал: “Этими топазами я бы хотел так же обложить и вашу икону. Хорошо ли это будет?” Когда ему протоиереем было указано, что та Икона — Спасителя без ризы, и к ней идут топазы в этом виде, между тем, Тамбовская Икона Божией Матери — в золотой ризе, и вокруг Ее уже есть украшения, и что не лучше ли будет увеличить на Иконе небольшой венец, хотя с небольшим на полвершака, и в нем поместить все 14 топазов, — Преосвященный, подумав, согласился. Вручив настоятелю топазы и сто рублей на покупку червонного золота для увеличения венца и на уплату мастеру, он сказал: “Эти топазы подарены мне одним лицом для украшения моей мантии, но я считаю бесполезной роскошью носить их на мантии, — их место на Святой Иконе”. На полученные от Преосвященного 100 рублей настоятелем куплено было, как видно из приходо-расходной книги по церкви за 1892 год, 23 золотника и 3 доли червонного золота и 17 золотников 56 пробы, и все это отдано мастеру золотых дел Н. А-хову, который увеличил венец, вправил в него все 14 камней, и Св. Икона от этого украшения получила более изящный вид, как мы и имеем ее теперь. Когда Преосвященному доложено было о том, что Икона украшена согасно его указаниям, и представлен ему был отчет в израсходовании полученных от него денег, он вторично пожелал отслужить пред нею молебен, что и было исполнено в тот же день в покоях Владыки. Украшение Св. Иконы понравилось Преосвященному, а его дочь Мария Ильинишна пожертвовала в 150 р. аметистовые ожерелья на Св. Икону, каковыми она и украшена еще по тем местам ризы ее, которые изображают одежду Божией Матери.

Тронутый чудесным от Св. Иконы исцелением глаз Архипастыря, настоятель просил у него благословения огласить о нем через печать. Преосвященный не благословил, сказав: “Не надо, — пожалуй сочтут, что я выдаю себя за святого; когда меня не будет, тогда как хотите; а теперь довольно и того, что вы знаете о моем исцелении”... Замечательно то, что болезнь его глаз более 10-12 лет не повторялась, и он, как свидетельствуют его ближайшие родственники, до самой смерти не затруднялся писать к ним письма мелким почерком. Замечательны и слова его настоятелю: “Когда меня не будет, тогда как хотите; а теперь довольно и того, что вы знаете о моем исцелении”. Как будто Преосвященный предвидел, что тот, будучи старше его на несколько лет, переживет его и об исцелении его сочтет непременным долгом поведать всем боголюбивым почитателям великой Тамбовской Святыни.

в) Наконец, один из Тамбовских Архипастырей удостоен был в сонном видении таинственного явления Тамбовской Чудотворной Иконы. В 1897 году, по сообщению того же настоятеля Архидиаконо-Стефановской церкви, Тамбовский Преосвященный Александр 27 сентября просил к себе Тамбовскую Икону Божией Матери, чтобы отслужить пред Нею молебен. После молебна, совершенного в покоях Его пред Св. Иконой, Преосвященный Владыка говорил: “Что за чудо? Вот несколько ночей снится мне эта ваша Тамбовская Икона. Чтобы разрешить недоумение, я и пригласил вас с этой святыней, чтобы пред нею помолиться”.

(Продолжение будет).

В долгих и тяжелых походах, в коротких привалах и всегда в трудные минуты, когда жизнь была на волоске и враг наседал, мы мысленно обращались к Богу и ангелам своего имени за помощью. В это время какая-то сила вселяла в нас дух бодрости, орудия били сильнее, автоматы строчили чаще, и с Богом на устах мы побеждали.

Мы лежим на смертном одре в тяжелом состоянии и нам очень хотелось бы, чтобы кто-то из духовных пастырей пришел бы навестить свою паству и своей духовной беседой помочь нам побороть в себе мучение страданий от телесных повреждений. От которых нам тяжело в одиночестве. И рассказать нам как живет и процветает русская православная церковь.

Велик и Всемогущ Бог.

Верующие воины 4-й палаты хирургического 3-го отделения НКО (всего 10 подписей — прим. сост). 1944 год.