В НОМЕРЕ:

В семье, где жил старец стали соблюдать посты, праздники. В первую неделю Великого Поста постились строго: понедельник ничего не вкушали, вторник один раз, в среду -— ничего, четверг — одни раз. Сахар постом вообще не разрешал есть. До обеда никогда не благословлял вкушать. Перед смертью, ему уже было 80 лет, попросил батюшку. Послали в с. Ижморь за священником, да спохватились: “Что же мы не спросили какого батюшку звать?” А старец говорит: “Мой тезка придет”. Действительно, пришел о. Григорий. Пришел вечером и старец с ним долго говорил, потом о. Григорий его пособоровал, исповедал, а утром причастил. За обедом сидел, но не ел. Худенький, волос длинный, белый-белый. За три дня до Рождества он и умер.

Еще до этого умер в семье, где жил старец их родной дедушка. Указывать где рыть могилу послали девочку, так как она знала где братики ее маленькие похоронены. Решили там хоронить. Когда пришли хоронить оказалось, что могилу указали не правильно. Мама, конечно, девочку отругала. Пришла жаловаться старцу, а он ей говорит: “Ты смотри, это так все по Божьему, я там лягу с твоими ребятишками”. Потом умерла и бабушка и родные, все похоронены вместе. А другая могилка — два братика и старец.

Девочка подросла, но старца помнила. Когда приезжала на кладбище к родным, обязательно и его могилку посещала. Делали холмик, но люди ходили и все стаптывали. Много она скорбела, хотелось ей оградку “дедушке” на могилу. Помолилась от душы и через некоторое время видит оградка недалеко стоит брошенная. Она нашла хозяев оградки, спросила нужна ли. Оказалась не нужна. Так и поставили “дедушке” оградку.

Русская деревня и европейская культура

Увлекающиеся культуртрегеры, т. е. носители и распространители европейской цивилизации, видят уврачевание всех бед и нестроений в земле Русской в уповании на просвещение и улучшение внешней жизни нашего народа и, на основании примеров западных государств, в конституции для управления страны. Воспевая хвалу и величание европейской культурности с чужих слов, без примерки узкого заграничного кафтана по своей гигантской спине, без соображения с наличностью и разбросанностью населения России, с обширностью, незаселенностью и неиспользованностью богатств земли, либералы — подражатели чужого упускают из виду, как лакуца выходит эта культурная тога для 100-миллионного русского крестьянского “народа”, не по заграничному безземелью, живущего средь неистощимых богатств и простора земли, степей и лесов. Если сравнить культурную жизнь европейских скученных людей, в этой неугомонной сутолоке торговли и промыслов, в жарком соперничестве искусств и техники, когда так просто и даже естественно забывается: душа, Бог, вера и весь религиозный культ, потому что вся жизнь превращается в культ борьбы и наживы для тела; — если сравнить такую жизнь с тихой и ровной жизнью нашего русского народа среди необъятного простора, привыкшего даже к тому, что нередко и хлеб, и трава, особенно леса и минераллы остаются не убранными в зиму, к следующему году, что, значит, у нас всего, слава Богу, не по-европейски, — то для чего же “народу” нужна эта бестолковая даже непонятная, поспешность, жадная борьба из-за наживы; как же можно русскому “народу” забыть и променять веру и службу Божию на культ барыша и капитала, на всю эту культурность?

Культурность объязыченной европейской науки служит идолом преклонения для просвещенных людей последнего времени. Легковесного и поверхностного ума русские “интеллигенты” не пошли и не обещают пойти глубже и дальше того, что дает нам, часто в виде изгари и отбросов, чужая практическая, техническая, механическая, физико-биологическая наука западной Европы. Внешние, блестящие, даже грандиозно-поразительные успехи этой науки единственно и исключительно направлены к улучшению материальной, телесной стороны жизни человека. Если среди этого блеска богатства, среди шумного ложно-веселого пира жизни некоторые и говорят об увеличении и удовлетворении потребностей духовных, то опять-таки эти духовные потребности человека понимаются односторонне, в смысле — “для здорового и красивого тела — больше веселья и неги” в роде театров, собраний для маскарадов и танцев, канцертов и чтений “для развлечений”. Что же касается до собраний в храмах, до нравственно-религиозных чтений, то, по внушению культурно-просвещенных людей, в храмах, где отпевают умерших и от заразных болезней, причащают всяких больных из одной Св. Чаши, будто можно и заразиться всякому, а от ладана и копоти свечей можно и угореть всякому; что в залах на чтениях “о страшилищах ада, о прописной морали, о кознях бесов, подвигах попов” сидеть и скучно, и душно, и не современно. Высшае, кульминационная грань прогресса такой культуры в том только и состоит, тем и оканчивается, чтобы богатеть, толстеть и веселиться, чтобы кругом устроить искусственно-красивое, ложно-великое, мнимо-вечное и относительно-чудесное...

Можно посмотреть и увидать поближе, какая труха, и отбросы от всей этой вообще европейской культуры достается на долю русской деревни, простому сельскому народу...

Возмите просвещение. — Какие мнимо-знатные ученые, культурно-просвещенные учителя, в виде “убоявшихся бездны премудрости”, уволенных, обездоленных, с каким нищенским жалованием по сравнению с тысячными окладами всяких “земцев”, в каких убогих и печальных, душных и сырых, битком набитых сельских аудиториях, при какой скудной учебной обстановке по сравнению с городскими присутственными пустыми залами земских управ с коврами и бархатными креслами, среди каких полудиких детей остаются и подвизаются с горечью, для отбывания дела?!

Обратите внимание на техническую науку в обширных и разнообразных ее отраслях. Что именно эта, все более и более, по-видимому, прогрессирующая, наука несет в деревню, какие даже отбросы уделяет селам, чем и насколько помогает “народу”? По агрономии: едва-ли приходится по одной сеялке, по одному привиллегированному плугу, культиватору на село; едва-ли еще и теперь распространены по деревням хорошие семена даже важнейших крестьянских хлебных злаков, овса “шатиловского”, ржи “кубанки”. Еще не изобретены земством способы даже на то, как повсеместно распространить рациональные понятия о плодосмене, о травостоянии именно среди деревни. Все подобное в этом роде попадает пока “для опыта” в руки и в имения “земцев” вместо деревни.

По медицине. — Стоит лишь беспристрастно приглядеться к организации земской медицины по селам и деревням, чтобы увидать, насколько и тут, по этой отрасли культуры, столь прославленной исключительно самими “земцами”, убогости, недостатков, злоупотреблений с болеющим “народом”. Еще кое-как терпимы по обстановке самые участковые больницы собственно ради врачей и других низших служителей медицины. А кто видал, как в известные “приемные” дни около больницы вся площадь бывает установлена подводами с больными, на каковых подводах очень много разных тифозных в критических периодах и других страдальцев, и все эти несчастные по заранее установленному “порядку” (сильнее и бесчеловечнее всякого бюрократического режима) должны являться приезжать с 6-7 часов утра, иногда за 15-20 верст, т. е. выезжать еще накануне, дожидаться своей очереди сплошь и рядом по целому дню на дождю, на ветру и даже зимой?... Да что именно дают таким больным? Да как понятно толкуют этим деревенским “бестолковым” пациентам о времени и мерах приемов?! Боже правый!... Если-бы собирать все бывающие здесь дефекты, недоразумения, вульгарные лекции фельдшеров, глухие стоны и вздохи “народа” и представлять их этим “ученым” практикующим врачам в городах, громящим пустозвонкие речи на банкетах в виду сервированных буфетов под желектрическими бра о политической свободе и обновлении народной жизни, — пожалуй много сбавило бы европейской спеси с этих “народников столичных”, превращающихся в профанов, заваленных работой, недосужих картежников при исполнении своих обязанностей среди самого народа по селам и деревням...

Не лучше обстоит культурное дело в деревнях и по части дорожного и противопожарного строительства. Все то, что так слащаво говорится и проэктируестя в земских собраниях и управах по далекому “звону” из культурного запада на пользу опекаемого “народа”, так это и остается на докладах и в “согласованных” постановлениях. Плетневые же качающиеся мосты, навозные зловонные плотины, “живые” овраги, пожарища на всю деревню, бестолковые, беспланные, противо-всяческих строительных уставов поселения в деревнях почти те же, что и 40-50 лет тому назад. После всех в этом направлении культурных предприятий в среде деревенского люда с упорной убедительностью остались только разве слухи и подозрения о взяточничестве, подлогах и фиктивных счетах и расписках. Вот плоды культуры в русской деревни у “народа”!

При указанных и множестве подобных благих “начинаниях” объевропеившихся земцев, разных народников интеллигентов и других либералов в унисон зудящих о бедах народа, действительная польза народу не скоро придет. Плоды зрелые от культурности не скоро попадут в рот народа, не скоро приедут во все села и деревня. Всем видно, что на весь “народ”, по всем русским селам, посадам, станицам и деревням всего не достает, большой недочет, дефицит. То учителей хороших в села нет; то жалованья для удержания хороших учителей мало; то школ и училищ еще далеко не везде настроено; то плугов, жатков, сернов, кос своих не хватает, а из-за границы — дорого. Ученых кузнецов, слесарей, столяров, маляров, машинистов (даже для имений помещиков) и спрашивать негде для сел и деревень. Медикаментов в сельских больницах недостаточно. Хирургических аппаратов очень мало. Радиус больничного участка иногда на 40-50 верст. Врач с одной акушеркой, с двумя-тремя фельдшерами на 15-20 тысяч населения — что, в сущности, дают и могут дать для “народа” от культурных благ науки? Может ли народ ощущать на себе, по своим местам, в своих селах и деревнях силу и пользу действительной культурной помощи? И могут ли восчувствовать и понять всю горечь опекаемого народа от этой фантазии: культура в деревне! Насмешка, скажет народ. Интересно, что загалдела бы либеральная печать, если бы в городе, да в губернском из пригородного квартала один кто-либо приезжал к земскому врачу за лекарствами на десять дворов сразу! А в деревне это норма.

И все-таки деревня с своими простодушными обывателями из года в год живет и поживает в добром здравии и своеобразном благополучии, во славу Божию, на пользу Царю и отечеству; обходится без культуры, и еще лучше, если бы “народники” совсем не снабжали и не наделяли ее жалкими осколками и плохими копиями с просвещенности только для тела, для пищи, для одежды, для спанья и для жилья. Русская деревня даже и не слыхала ни чтений, ни рассказов о разных диковинках и чудесах машино строительства, механики, химии, физики, геогнозии, астрономии и тому подобных признаках и принадлежностях европейской культурности. Все это не по ней, не для деревенщины, не для “народа”. Об этом еще и некоторые губернские города только мечтают. А если и говорят, и пишут в газетах и журналах о культивировке народа, о его отсталости, одичании, непросвещенности, недоверии к культурным затеям, то все это делают и пытают для демонстрировки, для красивого словца, неискренне, без настоящего убеждения в том, что от слов и кабинетных утопий до дела и до самой деревни еще очень и очень далеко; нужно еще всего везде приготовить, запасти и сообразив очень и очень много, для чего потребуется время и время, терпение и любовь, труд и дело. В селах же и деревнях опять хорошо видно, что тогда было-бы больше действительной пользы для успехов и распространения культуры, в высоком смысле этого слова, именно среди народа деревни, когда бы за святое дело насаждения и прививки брались бы эти самые крикуны-либералы, когда бы эти “деятели ученых и высших учебных заведений” вместо забастовок по поводу дутых народных бед и страданий от режима и насилия бюрократии разъехались бы по селам и деревням и там самоотверженно и горячо, по высоким апостольским примерам С. А. Рачинского или Н. И. Ильминского, предались бы выскогуманной и культурно-просветительской деятельности среди самого бедного, “страдающего народа” на месте, в его жалких лачугах, в его наемных тесных школьных аудиториях. Здесь тогда бы им видно было, где именно корни всего зла и всех бед России, как эти здоровые, хоть и в земле, и в навозе, корни питают своими желудями самих земцев, либерал-интеллигентов, “деятелей ученых и высших учебных заведений”, докторов, профессоров, адвокатов, инженеров и т. п. культуртрегеров. Тогда бы все эти последние поняли бы, что значит сидеть, писать о бедах государства и народа там “на верху”, и что значит работать, созидать, насаждать, просвещать и культивировать этот самый государственный народ здесь “внизу”, среди самих жителей сел и деревень.

И опять нужно сказать правду, что русская деревня с своими искренно-верующими обывателями живет и пока действительно без нужды обходится помимо европейской культуры. Живет, хотя и мало просвещенно, зато на лоне Божьей природы, среди простора полей, на раздольи и привольи лугов, лесов и степей, лицом к лицу с истинно великим, прекрасным, вечным и непостижимо чудесным. Деревенская жизнь так искони устроилась, так изучила мир Божий, приладилась к вечным законам, что при правильном, христиански-нравственном и трезвом поведении не слишком пока нуждается в культуре, медицине, агрономии, астрономии. Для каждого села, для всякой деревни народ, живя до 100 и более лет среди самой земли под открытым небом и атмосферой, отлично, практически до совершенства, изучил свои постоянные, хотя и местные, законы земли и метерологии и весьма верно определяет, как жить и поступать ему. Для краткости возмем пример из его жизни, об его пище. Вегетарианство ученых только хочет подтвердить то, что сельский крестьянин более 100 лет тому назад твердо знает и применяет. Летом — ягоды, рыба и мед с кашей и “соломатой”; осенью — разнообразный овощь и плоды; зимой — убоина, солонина; весной — кисели, блины. Что здоровее этой пищи и какая медицина возразит что против такого образа жизни? Подобно и в других сторонах жизни русской деревни. Какой агроном из губернского опытного поля укажет, когда лучше, напр., митропольским крестьянам сеять овес, когда просо, сажать расаду? А народ давно и отлично, по своим ему известным и научно подтверждающимся приметам, знает и верно делает. Так и с разными техническими и механическими диковинами. Все культурные редкости городов только убивающе и принижающе действуют на ум деревенщины. И нужно показать сельскому крестьянину, как он сам может возвышаться, подыматься и улучшаться из своей грязи, бедноты, темноты. Сколько вы, напр., ни рассказывайте мужичку, даже богатому, о пользе для здоровья чистого воздуха в избах зимой, как ни убеждайте его о необходимости вентиляций, о больших окнах, о высоких потолках, он все же будет верно думать: “Все равно телята и ягнята загрязнят и продушат избу”. Совсем другое дело, если бедный крестьянин сможет самым примером убедиться, что чем парить пол и вонять в избе телятами и ягнятами, лучше и легко, “одинокому” даже, устроить маленькую теплушку в земле, из простой навозной крыши, где во всякий мороз они могут ночевать и куда их можно отделять для корма сеном и овсом. После этого только мужичек убедится, что можно зимовать без скотины в избе и стало быть без вони, потом поймет и культурную гигиеничность.

Сказанным, конечно, нисколько ни отрицается польза науки вообще, не ставится похоронный крест над культурой и цивилизацией. Отсюда можно с полным основанием заключить только то, что не всякий культурный закон хорош для любого места, для всякого села; что насильно, без толку и без разбору навязывать одно и то же всем и каждому во всех концах земли русской не всегда рационально, а скорее вредно. Насаждать культуру из городов да прямо в деревню “народу”, не имея на то средств, сил и времени, — дело юных студентов, да ложных “деятелей ученых и высших учебных заведений”. Поспешное насаждение европейской культуры в русской деревене иногда аналогично тенденции Крыловской басни — “Галка в павлиньих перьях”.

И что же можно ожидать хорошего от того, что студенческие головы с новым политико-экономическими идеями и вместе с своими “неучащими профессорами” думают дать все блага жизни для русского государства (как по волшебству) через “академически-свободное обряживанье” всего деревенского народа в цветные перья культуры?...

Свет неугасимый

(Сказание о Казанском Прошине монастыре и его насельницах)

В беспамятное наше время, когда уже выросло на своей родной земле третье поколение людей, лишенных корней, памяти и гордости за свою славную историю и Веру предков, мало кто даже из самых коренных моршанцев может подробно рассказать о Казанской женской общине, или, как ее называют в народе — Прошине монастыре. Сохранилось лишь название, как ориентир на местности, а остальное все стерто долгими десятилетиями запретов и гонений.

В древности, в наши дикие необжитые места одними из первых пришли монахи, просвещая язычников добротой и Словом Божиим. Имена многих подвижников, подвизавшихся в окружении идолопоклонников (к счастью в то время не имевших власти), остануться для нас неизвестными. Еще до основания Моршанска и Шацка появились Никольский монастырь в Мамантове — на Святом озере и цельбоносный Вышинский под Шацком на месте явления Чудотворной иконы. Братия Николо-Радовицкого монастыря обосновалась в с. Малое Пичаево, выросла Черниева обитель. Близ моршанской крепости, на реке Кашме, в пещерке, спасался старец Нектарий. И даже свое название, по не лишенной достоверности легенде, город получил от имени языческого жреца Морши, убившего на этом месте монаха-проповедника из Яблоневой пустыни, после чего соплеменники жреца, увидев кротость и силу Веры воина Христова, крестились.

Иноземные реформы Петра I сильно ударили по монастырям. Огромное число обителей было закрыто, монахов направляли в армию и на государственные работы. Но, как золото, прошедшее через огненное горнило, очищается, так и иноческая жизнь не только сохранилась, но и просияла несметным количеством новых обителей и новых молитвенников.

В конце XIX — начале XX веков расцвела не только Россия как держава — это время ознаменовалось огромным по масштабам храмовым строительством. Богатело и развивалось село, в крестьянах сохранялась искренняя вера. В это время в пригородном селе Старое Устье заметно выделялся своей предпиимчивостью и набожностью крестьянин Андрей Григорьевич Прошин. Семья у Андрея Григорьевича была большая: пятеро сыновей и две дочери Прасковья и Анастасия. Занимались они сельским хозяйством и были воспитаны в церковной атмосфере. Анастасия Андреевна вышла замуж за Устьинского и жила в селе. Прасковья — за Матфея Тананаева, содержавшего в городе скобяную лавку.

Но случилось в семье благочестивого крестьянина несчастье — у супруги Андрея Григорьевича стали происходить нервные расстройства. Очень любя жену и переживая за ее здоровье, он решил основать и построить на свои деньги женский монастырь, чтобы там молились за ее здоровье. Будучи очень верующим, трудолюбивым и порядочным человеком, Андрей Григорьевич взялся исполнить задуманное.

Сын священника Владимира Соловьева из с. Устьи Алексей, хорошо знавший А.Г. Прошина, лично, в 60-х гг. нашего века, рассказывал своим друзьям об основании монастыря, что среди прочих земель устьинской крестьянской общине принадлежали луга, расположенные на противоположном, правом берегу Цны, у впадения в нее речки Кашмы (как раз почти в том месте, где в древности образовалось поселение Морша) и они никак не использовались из-за своего неудобства. Община имела в достатке более пригодные земли. Однажды, в конце XIX века, селу потребовались деньги. Просмотрев общинное имущество на сходе, решили земли у Кашмы продать. Однако сельчанам не хотелось, чтобы ими владел кто-то чужой. Прошин в то время был уже уважаемым и состоятельным в селе человеком. Ему и предложили купить эту довольно большую, но запущенную площадь за определенную сумму. Андрей Григорьевич сказал, что попробует найти деньги, хотя бы в займы. Наличности он собрал что-то около тысячи рублей и в итоне на этом договорились.

Первое время Андрей Григорьевич вместе с семьей работал сам, не имея средств нанять рабочих. Трудился над мелиорацией, выравнивая площади и раскорчевывая ивняк. Затем, спустя несколько лет, окультуренную землю засеяли ценным кормовыми сортами травы. Обильный урожай сена превзошел все ожидания. Полученный доход и стал тем капиталом, который Прошин пустил на устройство обители.

Естественно, монахи в городе были и до этого момента, но жили они в мирских домах, ухаживали за больными стариками в богодельнях Марии Магдалины, свв. равноап. Константина и Елены и детском приюте св. благоверного князя Александра Невского. Общины же как таковой не было.

О своем желании основать общину Андрей Григорьевич заявил в Моршанскую городскую Управу. Одновременно с ним такой же шаг сделали еще два благочестивых моршанца — Григорий Марков и Стефан Михайлов, желая своими пожертвованиями поддержать благое дело. Мещанин Марков даже пообещал отписать в пользу монастыря землю в размере 50 десятин, если обитель будет строиться на его площади. Но, видно, время еще не пришло, а может быть место не было угодно Божией Матери, однако это ходатайство от 30 сентября 1896 г. было оставлено без движения по причине “недостаточности средств для обеспечения обители”. А.Г. Прошин не отступился. В ноябре 1898 г. он обращается непосредственно к Тамбовскому Епархиальному Начальству с предложением открыть женскую обитель близ г. Моршанска на жертвуемом им участке в 50 десятин. И вновь ходатайство было отклонено. Через месяц Прошин подал еще одно прошение, указав, что имеется благотворитель, жертвующий на святое дело 5000 рублей. Вновь отказ с указанием того, что для поддержания существования обители требуется не менее 15000 руб. капитала и дохода 500 руб. в год. Исчерпав силы пробивать “бюрократическую” стену, Андрей Григорьевич, положившись на Волю Божию и покровительство Казанской иконы Божией Матери, решил приступить к постройке зданий для общины без надлежащего разрешения.

Место, на котором Прошин заложил монастырь, подходило для этого как нельзя лучше: в 4-х верстах от города за небольшим поселением называемым Кощий Хутор и местечком “крольчатник”, у подножия соснового бора и недалеко от р. Цны, как и предполагалось, на своей личной земле. В то время это был малонаселенный правый берег Цны, напротив города и казалось созданный для обители.

1 апреля (18 марта) 1899 г. нанятые рабочие, после благословения и молебна, приступили к устройству сруба деревянной домовой монастырской Церкви. Место для нее запроектировали в восточной части двухэтажного жилого сестринского корпуса (впоследствии, с разрастанием обители, планировалось построить отдельно стоящий храм).

Размеры церкви были немалые — 38 аршин длины и 19 ширины, т. е. 27 x 13, 5 метра. Работы велись очень быстро и уже к 1900 году над единственной покрытой железом и окрашенной медянкой главой засиял позолоченный Крест. К февралю 1900 г. уже была сделана основная часть работ: построены церковь и здание на 12 монахинь. После этого Андрей Григорьевич обратился к Его Преосвященству и просто констатировал факт — все готово для освящения. Епископ Тамбовский и Шацкий Георгий (Орлов) дал на это разрешение и свое благословение. Освящение единственного престола состоялось 2 июня (15 июля) 1900 года в праздник положения Честных риз Пресвятой Богородицы во Влахерне. Совершали освящение ведомственный благочинный Иоанн Стефанович Архангельский и настоятель Свято-Троицкого собора, к которому приписали церковь, Иоанн Никитович Кобяков. Через несколько дней, 8 июля (21 июля) община отмечала свой первый престольный праздник — явление Казанской иконы Божией Матери. Почитание этого Чудотворного образа было очень сильно в Тамбовской губернии. В Моршанской округе, да и в самом городе было несколько престолов освящено в честь этой иконы. Еще живы были люди, помнившие неоднократное избавление в середине XIX века Чудотворным списком Казанской иконы (Вышинской) от эпидемии холеры.

В январе 1901 г. Прошин вновь обращается к Епархиальному Начальству с просьбой об исходатайствовании Высочайшего соизволения на закрепление за проектируемой женской общиной жертвуемого им участка в 50 десятин и об официальном открытии. Тут уж Тамбовская Духовная Консистория заинтересовалась предприятием Прошина всерьез. По собранным сведениям оказалось: “Постройки занимают 15 десятин земли, ... все деревянные, стоимостью до 27 000 руб., остальные 25 десятин земли приносят доход 600 руб. в год, — 10 десятин — лес, с доходом 400 руб. в год. Кроме того, потомственный почетный гражданин г. Михайлов обещает внести на имя общины, в случае ее открытия 5000 рублей, а мещанка Федотова обещала пожертвовать 1000 руб., со вступлением ее в число сестер. Исходя из данных, собранных комиссией, Тамбовская Духовная Консистория постановила: “В связи с тем, что имеются все необходимые документы на жертвуемую землю, ходатайствовать от имени Его Преосвященства пред Святейшим Синодом об открытии общины”.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление и рассказать еще об одном замечательном моршанце, который много содействовал устроению будущего монастыря — почетном гражданине Михайлове.

Степан (в некоторых документах Стефан) Фирсович происходил из знатного и богатого моршанского купеческого рода. Его предки внесли большой вклад в украшение Свято-Троицкого собора. Родился С.Ф. Михайлов в 1825 г. и к началу XX века уже имел имя доброго и бескорыстного мецената, проживал в собственном особняке по улице Набережной (ныне столовая школы-интернат № 3 по ул. Свбодной). Его жизненный путь — путь истинного православного христианина, наделенного богатством земным, но желающего более богатства небесного. Он щедро жертвовал крупные суммы на храмы и везде, где это требовалось.

Стефан Фирсович, как потомок богатых родителей, получил прекрасное домашнее образование, которое позволило ему с 1861 по 1869 и с 1873 по 1889 гг. быть гласным городской Думы, с 1873 по 1898 — членом попечительского совета. Он также состоял директором тюремного отделения с 1884 по 1888 гг., членом попечителей Моршанского реального училища, а затем попечителем мужского приходского училища и женской гимназии. Был также старостой церкви св. благ. кн. Александра Невского при приюте для малолетних детей. На его личные средства построен каменный храм в селе Шилове-Голицыне, Саратовской губернии, а также в селах Поливановке и Баланде. Он был одним из главных строителей и попечителей Александро-Невского приюта и богаделен, на его средства построена Моршанская тюрьма и образована пожарная дружина. В довершение к этому славному списку хочеться прибавить, что в жизни Стефан Фирсович был прост и честен, отличался смирением и скромностью, всегда сознавал свое недостоинство. Очень глубокий отпечаток на его сердце оставило общение с великим подвижником земли Русской св. Феофаном Вышенским Затворником.

18 октября 1901 г. (31 октября) вынесил вопрос на собрании Тамбовской Духовной Консистории и постановили: “Ходатайствовать от имени Его Преосвященства пред Святейшим Синодом об открытии общины”. Резиденция благочинного монастырей в то время располагалась в Санаксарском монастыре в 200 верстах от Моршанска. День основания обители считается 4 июня (22 мая) — день памяти св. Митрофана, Патриарха Царьградского. Утверждена же Святейшим Синодом она была в праздник мчц. Матроны Солунской 27 марта (14 марта) 1902 г. распоряжением за № 2119.

Андрей Григорьевич Прошин, хутор которого находился недалеко от обители, пожертвовал ей 52 десятины земли под усадебные постройки и посевные площади. Как умелый и опытный хозяин он взялся налаживать полеводство сам. Вся площадь заливных лугов была выравнена, разбита на равные участки и рассечена ирригационной системой. На плантациях трудились иностранные специалисты. Кроме необходимых для пропитания монастыря (вместе с паломниками) площадей под огородные и полеводческие культуры, бахчи, основные площади были засеяны многолетними травами. Росшие здесь клевер, костер, тимофеевку и люцерну косили и обмолачивали. Полученные семена отправляли даже за границу. Обмолотьем же кормили общинный скот. Большие труды несли сестры обители. Многие совмещали работу в поле с поварней, прачечной и уходом за скотом. Часто можно было увидеть одетых в светлое и в белых платочках матушек, убирающих сено, едущих на запряженной подводе с урожаем. За несколько лет хозяйство общины сильно окрепло и встало на ноги. На бахчах росли хорошие арбузы, а излишки овощей и сена сбывали в городе. Всеми продуктами монахини полностью снабжали себя сами. Появилась своя пасека. Недалеко от общинной усадьбы били родники, был большой, обсаженный деревьями пруд. Весной, когда вода в Цне разливалась, она подпитывала его. В нем водилось множество рыб, а в ирригационных канавах появились караси. Вокруг водоема сестры разбили ягодник. Высаженные здесь черная и красная смородина, крыжовник и другие культуры успешно росли и плодоносили.

3 июня (16 июня по н. ст.) 1903 г. начальницей общины была назначена монахиня Коломенского Брусенского Успенского монастыря Магдалина (в миру Мария Алексеевна Маленкова). О ней известно очень немного. Родилась в 1848 г., по-видимому, в состоятельной семье, так как родители имели возможность дать ей домашнее образование. То, что ей были присущи ум, грамотность, опыт и хозяйская сметка — бесспорно. Время управления обителью этой мудрой матушкой ознаменовалось бурным обустройством и налаживанием хозяйства. Такие люди лидерствуя, притягивают к себе других, образуя круг единомышленников.

Спустя некоторое время, 7 августа 1903 г., Тамбовская Духовная Консистория заслушала и одобрила прошение о перемещении в Моршанскую женскую общину из Коломенского монастыря монахини Маргариты. Новая матушка окружила себя людьми, в знаниях и опыте которых была уверена. Предстояло сделать очень много. Настало время, когда в церковном корпусе сестрам стало тесно и новая начальница, едва вступив в должность, обратилась с ходатайством о разрешении строительства нового помещения на деньги, жертвуемые С.Ф. Михайловым (прошение об этом рассматривалось одновременно с прошением о перемещении монахини Маргариты). Ответ в Указе за № 16475 пришел положительный и вскоре во всю закипела работа.

В выстроенном полукаменном просторном 31 x 20 аршин двухэтажном корпусе разместились: трапезная — в южной части, а в северной — кухня, хлебопекарня и келии. Для сестер были выстроены три покрытых железом одноэтажных здания. Два ранее — в 1900 и 1901 гг. и одно — в 1904 г. В 1903 году, также по ходатайству начальницы Маргариты, объявленному в Указе Духовной Консистории за № 17434, развернулось строительство внеобщинной ограды. Через дорогу от калитки с севера на восток были возведены четыре крытых железом флигеля; просфорня, дом священника, помещение для богомольцев и рабочих. Далее — скотный двор, деревянное здание на каменном фундаменте для смотрительницы с помощницами. Все строения выкрашены желтым суриком и обнесены забором. По правую стороны от скотного двора на северо-запад появилась баня и крытая тесом прачечная . На северо-восточной стороне — крытая глиной с соломой рига, для хранения сена. Как вспоминают люди, побывавшие в Казанской Прошинской общине до 1917 года, вся территория утопала в цветах и поражала своей чистотой. Особенно обитательницам были по нраву бархотки. Эти красивые, радующие глаз цветы росли повсюду: у храма, келий и вдоль дорожек, гармонируя с соснами, щебетанием птиц, стрекотанием кузнечиков, создавая радостное настроение.

Несколькими важными событиями ознаменовался для сестер общины 1904 год. 21 июня в Свято-Троицком соборе насельницы встречали Государя Императора Николая II. Некоторым даже посчастливилось петь в составе сводного церковного хора, куда были собраны лучшие голоса всего города и окрестностей.

Еще одна весть возрадовала православные сердца. В 1905 г. в с. Мамонтово, расположенного в 25 км от Моршанска, в честь рождения Наследника Цесаревича Алексея, была возобновлена как женская, древняя Никольская пустынь.

Постепенно дошел черед и до благоустройства общинного Казанского храма. Церковь была оштукатурена внутри. Впоследствии, в 1907 г. снаружи ее обили тесом и окрасили желтой краской.

Город в течение года неоднократно встречал свою Заступницу — Вышенскую икону Пресвятой Богородицы. В Моршанске было небольшое подворье Вышинской пустыни. Землю эту, по своему духовному завещанию, передала для подворья мещанка Акилина Тимофеевна Рымскова, которая хотела, чтобы Чудотворная икона находилась там во время пребывания в городе. В общей сложности это составляло около месяца в году. Остальное время подворье пустовало: в нем жила девица, оставшаяся со времен завещательницы и поддерживавшая порядок. Иногда, раза три-четыре в год, останавливались здесь и посылаемые по монастырским поручениям сборщицы милостыни из женских монастырей. Из Вышенской братии здесь никто никогда не жил. Матушка Магдалина обратилась к настоятелю Вышенской пустыни архимандриту Аркадию с просьбой разрешить Казанской общине занять пустующее, используемое лишь как гостиницу, подворье для своих нужд. 23 июня 1904 г. пришел ответ. Архим. Аркадий не имел ничего против, но с оговоркой: так как отписать подворье из-за духовного завещания навсегда невозможно, то он разрешает им пользоваться бессрочно с правом печь там просфоры для церквей г. Моршанска, начиная с 8 октября 1904 года. Сестры, со своей стороны, должны были поддерживать постройки в порядке и вносить за них налоги. Владыка Тамбовский и Шацкий Иннокентий (Беляев) благословил 4 декабря это начинание.

23 июня 1904 г. собрание Тамбовской Духовной Консистории заслушало рапорт начальницы общины монахини Магдалины о представлении к награде Моршанского почетного гражданина С.Ф. Михайлова. В нем отмечалось, что Стефан Фирсович пожертвовал в пользу Казанской общины 13800 руб. (по тому времени огромный капитал; немногим, наверное, меньше стоимости его особняка на ул. Набережная).

Будучи старостой Александро-Невской приютской церкви безвозмездно внес на ее обустройство 3625 руб., получая предыдущие награды — 2160 руб., всего невознагражденных пожертвований в пользу приютской церкви сделал 16500 руб. За время своей благотворительной деятельности не раз награждался золотой медалью св. Анны на ленте, а затем св. Владимира на ленте.

Тамбовская Духовная Консистория постановила: “Ходатайствовать перед Святейшим Синодом о награждении С.Ф. Михайлова орденом Св. Станислава III степени”.

В дальнейшем этот славный сын православной Церкви продолжал свою благотворительную деятельность не только обустраивая Прошинскую общину, но и откликаясь на всякие нужды и благие дела: участвовал в построении храма на ст. Ртищево, Уральско-Рязанской ж. д., а во время русско-японской войны перечислил бедствующему флоту 800 руб. Этого славного гражданина по праву можно назвать, наряду с А.Г. Прошиным, создателем Казанской общины и гордостью города Моршанска.

Постепенно дошел черед и до благоустройства общинного Казанского храма. Церковь была отштукатурена внутри. Впоследствии, в 1907 году снаружи ее обили тесом и окрасили желтой краской. Однако храм был темный и с низким потолком. Иконостас был выполнен из соснового материала и декорирован резными липовыми колонами. Иконы — чеканной работы с золотыми полями. 14 икон, выполненных на железе, в том числе “Моление о чаше” украшали интерьер... Многим, посещавшим молодую обитель, бросалась в глаза ее строгость. Даже поклоны во время служб матушки всегда старались делать одновременно. Особенным праздником для насельниц и паломников были посещения чудотворной Вышенской иконы Божией Матери — Заступницы. Вот как описывает ее проводы в своем дневнике М.И. Моршанская: “Давнишняя моя мечта исполнилась — это была первая Всенощная заря. Все было величественно и дивно хороша была обстановка службы, невиданная мною еще никогда. В черных одеяниях, белыми небольшими пятнами открытого лица из-под апостольников, все мои монахини знакомые казались совершенно чужими, другими. Суровостью веяло от них, когда длинными рядами, опустив головы проходили они мимо клироса на середину Церкви... Как чудно хорошо пели мой любимый напев: “Величит душа моя Господа” — солировала Алевтина (монастырская регентша — прим. И.А.). Такого нежного голоска я еще никогда не слыхала... Так сладостно было молиться... Долго тянулась Всенощная... Оставляли меня на всю ночь читать Акафист перед иконой, да немощь одолела — уж очень устала после длительной монастырской службы... Но с каким сожалением потом, укладываясь спать, смотрела я из окна кельи на огоньки Церкви. Так хотелось туда!.. Стеснялась потревожить уснувших и осталась.

Немного неприятно выходить к столу — так раскраснелось лицо и опухли глаза от слез. Только сейчас проводили икону Заступницы. Так тоскливо сжималось сердце...”.

С самого основания сестрами, также как и в Вознесенской часовне, в центре Моршанска день и ночь читался неусыпный псалтирь с поминовением о здравии живых и о упокоении усопших.

В ризнице Церкви имелась вся необходимая утварь и полный круг Богослужебных книг. При нем также была обширная духовная библиотека.

Так как храм был бесприходный, то штата ему было неположено. Священник получал от общины 300 руб. в год, ему предоставлялся дом и трапеза. Диакон же приглашался на службы лишь по особым случаям самой настоятельницей.

Скончавшаяся вдова штабс-капитана Анна Ивановна Феделова, в своем духовном завещании, вступившем в силу 15 октября 1904 года, оставила сестрам общины небольшой хутор с 67 десятинами земли. Будучи женщиной глубоко верующей, Анна Ивановна и ранее принимала деятельное участие в финансовой помощи при строительстве храма Александра Невского в Зареченской слободе (Кочетовке) и украшении столь любимой моршанцами Покровской церкви на Торговой площади. Хутор располагался всего в версте от Казанской церкви с. Крюково через реку и посему сестры ходили на службу туда, переправляясь через Цну на лодках. Постепенно хутор благоустроился и принял следующий вид: на кургане стояло три деревянных одноэтажных дома — один на каменном фундаменте, крытый железом и выкрашенный желтым суриком с кухней для сестер. Во втором жили рабочие, а в третьем — сестры. На юг от него линией располагались: баня, житный амбар для ссыпки зерна, погреб, конюшни, экипажный и хозяйственный сарай.

Постройки, расположенные у кромки соснового леса, рядом озеро и болотца, а далее, за канавой, живописные заливные луга. Все имело сказочный вид. Покрытые щепой амбар, погреб и конюшни, сновно сошли с иллюстраций народных былин. Остальные кровли застилала солома с глиной.

Сестры, живущие на хуторе, занимались выращиванием хлеба, заготовкой сена. Собранное не возили к домам, а складывали прямо на лугу в ригу, крытую соломой и глиной.

По прямой дороге, перерезающей Крюково, за окраиной села, называемой местными жителями “Ташкент”, у обители появился еще один участок земли, обнесенный канавами. Здесь расположились фермы для скота, гумна, фруктовый сад. Вместе с монахинями, в страдную пору, обрабатывали жирный крюковский чернозем наемные рабочие. Уроженка с. Крюково А.М. Рассказова (1913 г. рождения) вспоминает: “Мне было лет восемь, когда я впервые, вместе с папой (сельским кузнецом) и мамой побывала в Прошине. Отец помогал монастырю: безвозмездно делал петли, крючья, разные нужные в хозяйстве мелочи. Запомнился очень большой хор и девчонка лет 12 (певчая) одетая в черную одежду послушницы. Очень хорошо пели. Ездили мы зимой на санях через речку и возили матушкам гостинцы — вязанки кислых постных кренделей. В селе монахинь можно было видеть очень часто. Все в темном и низко, почти до земли кланялись при встрече. Ходили сюда смотреть за своим садом и косить сено. Помню, как они цепочкой переходили по мостку, который построил мой дедушка через речку Питерку...”.

Казанская община имела возле своего храма небольшую простенькую звонницу на четырех столбах, но малиновый звон, стелившийся по реке был чуден. Издавали его медные колокола с чугунными языками. Самый большой из колоколов был пожертвован в 1905 году, по духовному завещанию Акилиной Серебряковой (также из рода благотворителей, украшавших Свято-Троицкий собор) и весил 25 пудов и 25 фунтов (410 кг). Самый маленький — 22 фунта (8, 8 кг).

В 1908 г. на усадебном месте по Садовой улице (ныне ул. Сакко и Ванцетти) от общины образовалось подворье: небольшой, крытый железом деревянный дом на каменном фундаменте и сарай с погребом. Места для сестер здесь было маловато и потому матушке Магдалине в Указе Духовной Консистории от 5 мая 1908 г. было разрешено сделать к нему деревянную пристройку. Жившие здесь сестры пекли просфоры на все городские церкви. На службы ходили в четырехпрестольный Феодоровский храм на городском кладбище и очень почитали Василия Блаженного, моршанского юродивого Христа ради, могилка которого находилась возле храма. Усадебное место Казанской общине было пожертвовано моршанской мещанкой Анной Савельевной Михайловой.

Однажды, по воспоминаниям сестер, на подворье произошел интересный случай. Недалеко от общинского двора находился молельный дом баптистов. У монахинь же на подворье на привязи жила здоровенная овчарка Туман, которую все очень любили. Живущая по соседству одна женщина имела обычай посещать собрания баптистов. Как-то раз, около пяти часов вечера, Туман, отвязался и бросился прямиком, вслед за хорошо знакомой ему соседкой, к баптистам. В это время в молельне шло преломление хлебов (обряд, исполняемый баптистами), а двери были открыты. Один кусочек незаметно упал на пол. Забежав, собака схватила его и скрылась в своей конуре, где и съела кусок. С этого времени, как только подходил назначенный час, собака стала впадать в бешенство, рваться с цепи и сильно выть, все попытки успокоить Тумана не давали результата. Пришлось ее, по требованию, пристрелить. Многие монахини плакали, очень жалея животное, которое любили.

Монахиня Варвара (Фетисова) вспоминала как однажды, возвращаясь с каких-то послушаний в городе, она с сестрами, их любопытства, решила посмотреть сквозь щелку в хлыстовскую молельню на их радения. Хлысты ходили вокруг бочки и приговаривали: “Хлыщи, хлыщи, Хреста ищи”. Вдруг оттуда раздался голос: “Я не покажусь, здесь чужие!” Сектанты бросились на улицу и чуть не поймали монахинь.

Как уже известно, денег от казны Казанская община не получала, жила и обустраивалась своим трудом и на пожертвования благотворителей. Более того, у нее имелся немалый по тем временам запасной капитал в билетах — 9 350 рублей.

Глубокой печалью для матушек был перевод мудрой и деятельной начальницы монахини Магдалины в древний, но запущеный Черниев монастырь под Шацком. Игуменья Магдалина и здесь стала приводить все в порядок, изыскивая средства (требовалось по смете 70 000 руб.). Впоследствии, при паломничестве в Саров, Дивеево, Вышенскую пустынь и в Стяжки к о. Николаю, не только монахини общины, но и простые люди всегда получали здесь кров и радушный прием.

Назначенная начальницей монахиня Валерия продолжала дело обустройства Прошинской общины. Уже 31 августа 1912 г. Тамбвоская Духовная Консистория рассматривала прошение матушки о строительстве нового корпуса, который монастырь намечал возвести из заготовленных липовых бревен. Необходимость в нем назревала все сильнее, т. к. келии были перенаселены, чувствовалась теснота. Место отвели в северо-восточной стороне от церкви. Решение на возведение было получено вследствии ходатайства в Указе от 27 сентября 1912 г. за № 22245. Сруб размером 32 аршина длины и 17, 5 ширины (22, 75 x 12, 5 метра) поставили на каменный фундамент и покрыли железом. Одноэтажная постройка обошлась монастырской казне в сумму около 5000 руб., что говорит об основательности проделанной работы. Немаловажно отметить, что во всех корпусах имелись теплые туалеты.

Увы, иногда бывали и несчастья. 19 июля 1914 г. от ударившей молнии в Прошином монастыре разразился сильный пожар. Сгорели житный амбар, конюшни, флигель для рабочих, еще одно помещение конюшен, экипажный сарай и хозяйственно-материальный склад, а также общинские ворота... По всей губернии ходили сестры и собирали по копеечкам средства на восстановление. В то время Русь была сострадательной и пожертвованных средств с лихвой хватило на покрытие убытков. Одновременно все постройки были застрахованы. Вообще же, монахинями постоянно велся сбор средств в помощь местным храмам.

(Продолжение будет)

Благодатные знамения от Тамбовской

2) Жена купца гор. Козлова, Мария Иловайская, 3 января 1889 года заявила, что десятилетний сын ее Константин заболел ревматизмом приблизительно в конце ноября месяца 1888 года; болел он более месяца, болели у него руки и ноги: ходить он не мог. Особенно сильно кричал больной в течение восьми дней. Помощь докторов не ослабила болезни, но, наоборот, усилила ее. Однажды, удрученная горем, она вспомнила, что есть книжка с описанием чудес Тамбовской Божией Матери. Во время чтения этой книжки она слезно молилась Царице Небесной, прося Ее помочь больному сыну и дала обещание, в случае выздоровления сына, отслужить пред Тамбовской Иконой Божией Матери молебена. С момента обещания и мысленной молитвы, обращенной к Богоматери, она заметила, что сын ее, Иловайский, стал кричать меньше и тише, а к вечеру он уже не чувствовал никакой боли, стал ходить и в настоящее время совершенно здоров. На следствии, произведенном по поводу этого заявления, купеческая жена Мария Иловайская, подтвердив свое заявление, добавила, что по выздоровлении сына она ездила в Тамбов, где и служила молебен пред Тамбовской Иконой Божией Матери. Заявление Иловайской подтвердили: Козловская мещанка Анна Абрамова и купеческий сын Константин Иловайский, получивший исцеление.

(Продолжение будет)

14 августа 94 года

Воскресение

Здравствуйте, дорогая, Надежда Ивановна.

Леонид Ф.